— То, что хуже всего на свете, разное для разных людей, — продолжил О’Брайен. — Это может быть погребение заживо, смерть на костре, или в воде, или на колу — да сто каких угодно смертей. А иногда это какая-то вполне ничтожная вещь, даже не смертельная.
Уинстон изменился в лице. Надежду вытеснило сомнение, взгляд устремился не на О’Брайена, а на проволочную корзину. Впервые Джулия задумалась: с какой целью все эти действия совершаются при ней? Уинстона решили добить при помощи какого-то малого злодейства: допустим, но зачем же в ее присутствии?
О’Брайен отступил в сторону, чтобы Уинстон мог получше рассмотреть корзину. В тот же миг Джулия уловила в ней какое-то беспокойное шевеление. Да это же клетка. Ну да, конечно. Между тем О’Брайен продолжал:
— Для вас хуже всего на свете — крысы.
— Вы этого не сделаете! — вскричал Уинстон. — Вы не будете, не будете! Как можно?
— Помните, — спросил О’Брайен, — тот миг паники, который бывал в ваших снах? Перед вами стена мрака, и рев в ушах. Там, за стеной, — что-то ужасное. В глубине души вы знали, что скрыто за стеной, но не решались себе признаться. Крысы были за стеной.
— О’Брайен! — У Смита дрогнул голос. — Вы знаете, что в этом нет необходимости. Чего вы от меня хотите?
Назидательным тоном О’Брайен продолжал:
— Боли самой по себе иногда недостаточно. Бывают случаи, когда индивид сопротивляется боли до смертного мига. Но для каждого человека есть что-то непереносимое, немыслимое. Смелость и трусость здесь ни при чем. Если падаешь с высоты, схватиться за веревку — не трусость. Если вынырнул из глубины, вдохнуть воздух — не трусость. Это просто инстинкт, и его нельзя ослушаться. То же самое — с крысами. Для вас они непереносимы. Это та форма давления, которой вы не можете противостоять, даже если бы захотели. Вы сделаете то, что от вас требуют.
— Но что, что требуют? — воскликнул Уинстон. — Как я могу сделать, если не знаю, что от меня надо?
Развернувшись, О’Брайен приподнял клетку — таким движением, что со стороны стал заметен ее значительный вес. Уинстон вздрогнул, но отшатнуться не смог: мешали ремни. От жалости Джулия всем телом подалась к нему. Она видела, как у Уинстона неистово вздымается грудь.
— Крыса, — сказал О’Брайен, — грызун, но при этом — плотоядное. Вам это известно. Вы, несомненно, слышали о том, что творится в бедных районах нашего города. На некоторых улицах мать боится оставить грудного ребенка без присмотра в доме даже на пять минут. Крысы непременно на него нападут. И очень быстро обгложут его до костей. Они нападают также на больных и умирающих. Крысы удивительно угадывают беспомощность человека.
Клетка дернулась в него в руке; оттуда донесся яростный визг. Джулию заворожила форма этого предмета. Теперь, когда он оказался ближе к камере, она поняла, что на самом деле там не одна клетка, а две, соединенные вместе. Внутри она различала смутные очертания; две здоровенные крысы бросались на проволочную перегородку, мешавшую им сцепиться.
Джулия убеждала себя, что ей никакая опасность не грозит. Крысы — это страх не ее, а Уинстона. Две крысы — пусть даже здоровенные — ее не пугали. Раз десять она их ела. Пусть крысы боятся Джулию, а у нее страха нет. Но зачем ее сделали свидетельницей? В последние дни она не припоминала у себя такой ясности мыслей, как сейчас, и все равно не находила ответа.
Поднеся клетку к Уинстону, О’Брайен нажал на что-то сбоку. Раздался щелчок какого-то механизма. Уинстон опять понапрасну дернулся и застонал.
— Я нажал первую ручку, — объяснил О’Брайен. — Конструкция клетки вам понятна. Маска охватит вам лицо, не оставив выхода. Когда я нажму другую ручку, дверца в клетке поднимется. Голодные звери вылетят оттуда пулями. Вы видели, как прыгают крысы? Они прыгнут вам на лицо и начнут вгрызаться. Иногда они первым делом набрасываются на глаза. Иногда прогрызают щеки и пожирают язык.
Уинстон зажмурился. Все его лицо сжалось, будто в кулак. Джулия тоже съежилась, но из сочувствия и в очередной раз ощутила, как обруч с мягкими подложками не дает шевельнуть головой. Ей вспомнились слова Дианы насчет обезображения. Не это ли она имела в виду? Вырывают глаза, прогрызают щеки… Крысиный визг усилился, когда О’Брайен нестерпимо медленно придвинул клетку ближе. Теперь она полностью легла на лицо Уинстона. Щелкнул все тот же механизм, подогнанный, как видно, к мягким прокладкам обода. Клетка ходила ходуном — так бесновались крысы. Сквозь этот шум пробивались стоны Уинстона, низкие и хриплые, в такт его срывающемуся дыханию.
— Это наказание было принято в Китайской империи, — сказал О’Брайен.
Он склонился над клеткой. Рука нашла вторую защелку. Уродливое лицо ласково улыбалось.
Внезапно Уинстон издал душераздирающий вопль, резкий, как жестокий удар:
— Отдайте им Джулию! Отдайте им Джулию! Не меня! Джулию! Мне все равно, что вы с ней сделаете. Разорвите ей лицо, обгрызите до костей. Не меня! Джулию! Не меня!
Как только клетку убрали без ущерба для здоровья Уинстона, распахнулась дверь той комнаты, где находилась Джулия. Через проем она увидела ту, другую комнату, облицованную более темным кафелем, — комнату 101. Оказывается, там она и располагалась все это время. Мимо Джулии надзиратель провез на каталке Уинстона. Лицо его выражало только блаженство избавления; он смотрел перед собой, улыбался беззубой улыбкой и часто дышал сквозь обескровленные губы. Джулию он так и не увидел. Когда надзиратель провез ее каталку мимо Уинстона, тот даже не скосил глаза в ее сторону.
«Крысы-то совсем не подкормились», — подумала Джулия.
Дверь затворилась с привычным чавкающим звуком. Джулию привезли на место Уинстона. Ожидавшая на зеленом сукне клетка ходила ходуном от ярости обманутых крыс. Пока О’Брайен повторял слова про вырывание глаз и пожирание языка, Джулия отчаянно пыталась собраться с мыслями. Уинстон соскочил, предав ее, а кого бы предать ей самой? Всех, кого только можно, она уже предала. Не осталось никого. Откуда-то из глубин подсознания всплыла Диана, которая грозила, что Джулию никогда не выпустят с нынешним лицом… и упоминала время. Советовала потянуть. Говорила, что по графику на каждого отводится пятнадцать минут. Но как тут потянешь? Джулия даже головой пошевелить не могла. И вообще ничего не могла.
Теперь О’Брайен держал клетку в руке. Он вплотную поднес ее к глазам Джулии, так что заслонил свет. Крысиная вонь забивала все — запах звериного дерьма, в котором, казалось бы, не должно быть ничего страшного. Не так уж и отличающийся от приветливого запаха коровника. Но эти вилянья, писк, голодные броски на проволочную сетку… Крысы оказались здоровенными тварями величиной с кошку: мощные туловища, седоватые морды помоечных старожилов. Она так и видела эти крысиные пасти, что смыкались и размыкались в предвкушении, эти плотные ряды желтых зубов. Она знала, как сильны эти челюсти. Правду говорят, что крысы убивают младенцев и немощных. Обгрызают кожу с рук вместе с мясом, сдирают лица с черепов, пожирают носы. Сон Джулии вернулся: в нем она была с кровавой освежеванной головой. Ей хотелось закричать, как Уинстон: Вы этого не сделаете! Вы не будете, не будете! Как можно?
Теперь маска накрыла ей лицо. Проволока мазнула по щеке, затем конструкцию прикрепили к мягким прокладкам. Крысы бросались на проволоку в каком-то дюйме от ее лица, от ее глаз. Проволочная сетка дрожала. У Джулии стучало в голове. Замкнутое пространство напиталось удушающей вонью. Джулия слышала свое судорожное дыхание, отягощенное ритмичными стонами.
— Не волнуйся, — сказал О’Брайен. — Тело мы сохраним в неприкосновенности. Беременность не пострадает. Хотя бы этим можешь утешаться.
Время истекло, а ответов Джулия не находила. Если вся штука в том, чтобы перехитрить конструкцию клетки, имело смысл попытаться. Но руки были зафиксированы вдоль боков ремнями. Шевелить она могла только челюстью. Пару раз попробовала, высунула язык. Через прутья решетки мгновенно скользнул крысиный коготь. Джулия взвизгнула, поспешно втянула язык и сжала челюсти. Язык, защищенный зубами, был в безопасности. Насчет языка О’Брайен погорячился. Но щеки, нос, глаза — их не уберечь.
